Из воспоминаний В.К. Олленгрэна, изложенных И.Сургучевом.
«Вам дают двух мальчуганов, которым еще рано думать о престоле, которых нужно не выпускать из рук и не давать повадки. Имейте в виду, что ни я, ни Великая княгиня не желаем делать из них «оранжерейных цветов». Они должны шалить в меру, играть, учиться, хорошо молиться Богу и ни о каких престолах не думать… Учите хорошенько мальчуганов, повадки не давайте, спрашивайте по всей строгости законов, не поощряйте лени в особенности. Если что, то адресуйтесь прямо ко мне, а я знаю, что нужно делать. Повторяю, что мне «фарфора» не нужно. Мне нужны нормальные, здоровые русские дети. Подерутся – пожалуйста. Но доказчику – первый кнут. Это самое мое первое требование (с. 20-22)».
«Меня потрясло рождения Великого Князя Михаила. Однажды нам таинственно объявили, что родился братец. Что за братец? Какой братец? Мы знали только то, что наверх нас давно уже не пускали, и катанье на шлейфе кончилось, и маму никак нельзя видеть. Начиналась полная заброшенность. Великие князья приуныли, осиротели, и Ники часто спрашивал:
– Мамочка больна?
Ему отвечали, что нет, не больна, но ее нельзя сейчас видеть, ей некогда, дедушка задерживает, уезжает рано и приезжает поздно. Дети как-то осунулись, потускнели, стали плохо есть, плохо спать (…). И вдруг:
– Братец! Новый братец! На кого похож?
– Когда же мы его увидим?
– А вот погодите, придет срок.
Началось ожидание. (…) И вдруг как-то нас всех позвали в неурочную минуту из сада, после завтрака или по окончании обеда. Была какая-то взволнованность и особое тревожное внимание к Великим князьям. Как-то особенно тщательно осматривали их костюмчики, их причесочки, заново прошлись гребешком по проборчикам, заставили экстренно вымыть руки, вычистили ногти и потом как-то скомандовали:
– Ну, а теперь к маме, смотреть нового братца.
Взяли и меня.
И вот мы вошли в спальню Цесаревны. С подушки на нас смотрело милое, знакомое, улыбающееся, отстрадавшее лицо, счастливое. Ничего общего с той, что уезжала к дедушке, такой одетой и причесанной, не было. Лежала обыкновенная, как все, мама, которой вовсе не надо каждый день ездить во дворец. А около нее стояла колыбелька, и в колыбельке лежал толстенький ребенок, спавший. Все в нем было новое: и кожа на лице, и ручки, и маленькие пальчики, и какие-то особенные, неуловимые волосинки. И все было в смешных морщинках.
Но самое главное – около него на особом столике, вровень с колыбелью, лежала какая-то толстая, тяжелая цепь. Я спросил, что это за цепь. И мне ответили:
– Это – Андрей Первозванный (с. 77-79)».
«Время до Воскресения дети переживали необычайно остро. Все время они приставали к маме [гувернантке, А.П. Олленгрэн] с вопросами:
- Боженька уже живой, Диди? Ну скажите, Диди, что Он уже живой. Он уже ворочается в своей могилке?
- Нет, нет. Он еще мертвый, Боженька.
И Ники начинал капризно тянуть:
- Диди… Не хочу, чтобы мертвый. Хочу, чтобы живой…
- А вот подожди. Батюшка отвалит крышку гроба, запоет: «Христос воскресе», - тогда и воскреснет Боженька…
- И расточатся врази Его? – тщательно выговаривал Ники непонятные, но твердо заученные слова.
- И расточатся врази Его, - подтверждала мать (Сургучев, с. 90)».
«В Страстную Пятницу с Императорского фарфорового завода привозилась груда фарфоровых прелестных яиц различных размеров. Эти яйца предназначались для христосования со всеми служащими во дворце. Большие яйца, очень дорогие, вероятно, получали лица, близкие к Августейшей Семье. Меньшие полагались персоналу, обслуживавшему дворец (с. 88 )».
«Я теперь отдаю себе отчет в том, что при невероятной смеси кровей в Царской Семье эти мамки были, так сказать, драгоценным резервуаром русской крови, которая в виде молока вливалась в жилы романовского дома, и без которой сидеть на русском престоле было бы очень трудно. Все Романовы, у которых были русские мамки, говорили по-русски с простонародным налетом. Так говорил и Александр Третий. Если он не следил за собой, то в его интонациях, как я понял впоследствии, было что-то от варламовской раскатистости. И я сам не раз слышал его «чивой-то».
Выбирались мамки из истовых крестьянских семей и по окончании своей миссии отправлялись обратно в свои деревни, но имели право приезда во дворец, во-первых, в день Ангела своего питомца, а во-вторых, к празднику Пасхи и на елку, в день Рождества.
(…) Всех этих нянек поставляли ко двору деревня, находившаяся около Ропши. Каждой кормилице полагалось: постройка избы в деревне, отличное жалованье и единовременное пособие по окончании службы. Работа была обременительная, и за все время пребывания во дворце мамка не имела права ни ездить домой, ни выходить в город (с. 115-117)».
«Волчью яму тоже не помните?... Которую мы с покойным Жоржиком вырыли в катке?... Я, впрочем, понимаю, что вы все могли забыть. Столько лет. И каких лет! Я же не забыл, не мог забыть, потому… за это дело мне отец такую трепку дал, что и до сих пор забыть не могу. Это была трепка первая и последняя. Но, конечно, совершенно заслуженная. Вполне сознаю. Трепка полезная. Ах, Олленгрэн, Олленгрэн, какое это было счастливое время! Ни дум, ни забот. А теперь… Один вот этот город. Сколько горя он мне принес! (Сургучев, с. 49)».
Сургучев И. Детство императора Николая II. Воспоминания полковника В.К. Олленгрэна. – Украинская православная церковь, Полтавская епархия, Спасо-Преображенский Мгарский монастырь, 2004. – С. 5 – 125.